Рассказ странный.
На меня непохожий. Так что отсутствие комментов я пойму.

В комнате было полутемно. Может, верхнее освещение и было… наверняка было что-то кроме дряхлой лампы. Но зажгли только эту лампу, у которой сил хватало лишь на стол. Это понятно вообще-то. Слишком не по себе им было, не хотелось показывать волнение.
Пахло дымом. Это тоже понятно.
Люди трудно отвыкают от старых привычек. Те, кто собрались в этой комнате - большой, но какой-то полузаброшенной – были немолоды. Почти у каждого в кармашке ютился блистер с валидолом, лекарство от астмы или трубочка с нитроглицерином. И, конечно, все они знали, что курение для них теперь – недоступная роскошь. Но в минуты волнения руки сами тянулись к спичкам. И словно возвращались те годы, когда вот за таким «перекуром» и каким-то «интересным новьем» на работе можно было засидеться до утра, когда они чертили схемы, спорили, порой ругались, а идея уже рождалась… та, единственно правильная, лучшая. И они на радостях хватались за пиво и праздновали… и тело еще не знало, что такое боль в коленях и одышка.
Все это в прошлом. И только в минуты волнения руки сами хватались за спички…
А тут… тут и правда было о чем поволноваться. читать дальше
- Я не знаю, - наконец послышался тихий, хрипловатый голос. Ольга Ивановна… когда-то Оленька Водорезова, приехавшая в Милдению по комсомольской путевке поднимать медицину. Энергичная, живая, веселая, всю душу вложившая в свою больничку. Она приняла больше тысячи родов, и немало новорожденных назвали в ее честь. Певунья Оленька, звезда самодеятельности.…
Хрипотца в голосе Оли появилась не от старости. В 90-е годы ее, уже ветерана труда, избили на улице города молодчики из «Фронта Милдении». Услышали русскую речь, подошли и обозвали оккупанткой.
- Я не знаю, - повторила она, опустив глаза. – Мне кажется, мы не можем… так. Не имеем права.
И снова гнетущее молчание…
- А они – могут? – в круге света появились морщинистые руки. Дрожащие руки. У Савела Игнатьевича, «сибирского медведя», как его прозвали коллеги, со здоровьем всегда было на отлично. Работа на свежем воздухе (бывший фронтовик, сапер, после войны он переквалифицировался в строители) и «никаких гвоздей»! Простуды, грипп и прочие хвори облетали его стороной. В свои восемьдесят семь он был крепок и бодр… пока бывшие «братья навек» не шарахнули по «сепаратистам с левого берега» из установок «Град». Сын, внуки – все были дома. Не осталось никого. – Им – можно? Мы опять простим? Утремся и постараемся забыть?
- Уже утерлись! Им награды дают, а мы молчим. Наши президенты налаживают дипломатические отношения! Они теперь цивилизованные, а мы оккупанты, понимаешь ли! Их, глядишь, еще в Евросоюз примут! Так пусть принимают как есть! Без нас.
- Считай, мы разошлись, - все пытается шутить еще один «оккупант», профессор биологии. – А при разводе делят имущество.
- Родион!
- Что? – профессор каяться не собирается. Никогда не каялся. Даже когда выгоняли из университета за «незнание государственного языка» - на самом деле за свое мнение.
- Оля, мы же не убиваем. Мы просто исправляем свои ошибки. Я лично исправлю свои ошибки. – Регина Климентьевна, как всегда, держала голову высоко и гордо. – Я – педагог. Если мои ученики усвоили не то, значит, я плохой учитель! И тогда мне незачем… незачем… - седая голова на миг опускается, но потом голос вновь крепнет. - Я это сделаю, ты – решишь за себя сама.
Она встает – прямая, несмотря на годы, высокая, - и тяжело ступая, подходит к усталому мужчине, замершему у тумбочки с принтером… кажется, принтером, хотя для копировальной техники машинка крупновата… - Куда нажимать, Евгений Борисович?
- Регина… ты твердо решила?
- Нечего решать. – голос несгибаемой учительницы, во время землетрясения спасшей больше двадцати человек, на секунду будто ломается… а потом снова звучит ясно и четко. - Я исправляю ошибку. Человек должен отдавать себя своей земле… не чужой. Я просто исправляю ошибку. Так что? Куда нажать или что там?..
- Просто положите руку на этот круг. И, Регина… мы не знаем, где вы окажетесь.
- Мне нечего терять. Спасибо за… - ее голос обрывается, тает на полуслове, и ее уже нет, нет… она исчезает из реальности, появившись где-то в ином месте, в другом городе… потому что тогда, сорок лет назад, не поехала в южную республику Милдению… И вместе с ней из южной страны исчезло все, что она отдала новой родине: годы труда, отстроенная школа в Дэлць, написанная книга, ученики, поступившие в университеты.
Всего этого больше нет. Оккупантка Регина покинула Милдению окончательно.
Казалось, по комнате пронесся ветер - потому что выдохнули все, кто задержал дыхание.
- Получилось… Правда?
- Да.
- Тогда я следующий.
- И я. Тома, ты со мной?
- Я… я да, но Иван, ты… а как же твой вокзал? Ты сам говорил, что иностранцы любоваться приезжали…
- Теперь будут любоваться на что-то другое, - отрезает инженер Глебов, вспоминая, как на этом вокзале скакала обезумевшая толпа с выкриками «Чемодан-вокзал-Россия! Чемодан-вокзал-Россия!»
Два шага до установки, рука на желтом круге, ломящая боль в висках и затылке, будто давление… давление…
Верни мне мое. Верни.
Выплывают из ниоткуда распроклятые желтые круги, целый десяток... тает его здание там… у дороги… знакомое до последней мозаики…
Его не будет, больше не будет, совсем. Эта машина не просто машина времени – она забирает человека и все, что он оставил там, в своей судьбе… но след все равно остается – пустота. Не будет учеников Регины, не будет его вокзала, не будет спасенных жизней в городской больнице, если Ольга все-таки решится. Это прошлое, его нельзя изменить – можно только забрать свою долю. И надеяться, что не ошибся, что твой труд кому-то все-таки пригодится. Что сможешь, что он не пропадет зря.
А моя Зареченка вымерла, одни избы остались. Отцы сгинули на фронтах, от Бреста до Берлина. А дети разъехались. Целину поднимать, электростанции строить в братских республиках, заводы, животноводство. Надо – говорили им. Надо, комсомольцы. Надо помочь встать на ноги другим. Надо…
И строили. И лечили. И крепили оборону большой родины. А что осталось малой? Сжимается в руке ладошка Томы.
Больно… сердце…

Кто-то соглашается, кто-то – нет.
- Я не могу. – шепчет седая женщина. – Я не могу… это же вся жизнь…
Ее никто не уговаривает. Здесь каждый выбирает сам.
Качает седой головой ветеран войны: нет. Не такой его труд, чтобы можно было забрать. И снова нет слова против…
Каждый выбирает для себя.
Но одна за другой руки – в узлах вен, в морщинах, - ложатся на желтый круг.
Верни мне мое. Верни.
Исчезает уже полуразрушенный парк – некогда знаменитое место отдыха…
Верни мне мое. Верни.
Пропадает, как не бывало, училище, откуда вышел будущий знаменитый артист… ненавидевший потом Россию и русских, но не стеснявшийся брать от них помощь…
Остается в милденийской деревне и будет растить гусей девушка Евдокия, не ведая о своем «великом предназначении».
Верни мне мое. Верни. Только мое, судьба, я имею на это право.
Пропадают дороги. Не все, нет… но хоть часть. Майским утром не проедет по ним «Волга», и ей не заступит дорогу группа обнаглевших от безнаказанности подонков. Не погибнет Сережа…
Верни мне мое!
Прошу…